|
Для меня все происходящее выглядело как захват моей собственности - моей, и ничьей другой. А раз так, значит - война. Красных, белых, фиолетовых - не важно. Уже устоявшегося частного собственника и претендента на невакантное место.
И моя война началась. Если бы кто-то сказал мне тогда об этом, я восприняла бы это не иначе как коварное желание опорочить чистую и бесхитростную детскую душу. Невинный, удивленный взлет бровей, открытый раненый взгляд и полная готовность на истерику. Это я - жертва, я! У меня хотят отнять, из меня хотят сделать сиротку!
И были истерики. Ночью в одиночку. И при всех, а лучше - когда много народу, и народу чужого, чтобы нам всем было неловко и стыдно. И эти «сцены» были вроде бы без всякого повода. Потом я это как-то объясняла: он такой страшный - лысый, лопоухий; он маму не любит, и меня не любит, и дедушке он не нравится. А еще он чавкает и как будто только из леса вышел. Вообще тебе, мама, такого точно не надо - неужели ты сама не видишь? А если не видишь - уж поверь любящей дочке. Просто мне было плохо: душевно и физически плохо. И, наверное, были реальные основания для того, чтобы «бить свою тревогу»: мама - вся в ауре ухаживания, любви. Может, и внимания меньше уделяла. Прямой угрозы моей «жизни» в том настоящем не было - не было очевидных крушений и потерь. Все это связывалось с возможным будущим. Потому что была паническая боязнь очень скорого, в самом ближайшем - одиночества. Остаться одной, совсем одной - против их любви. А если представить - вот остались мы вместе: мама и я, я и. только мама. Первое время, может быть, даже несколько лет, все могло складываться достаточно хорошо: она сдерживала бы свое раздражение, тайно бегала бы по мужчинам, никого уже не пытаясь удержать - а может, они и сами не хотели бы задерживаться. А я делала бы вид, что ничего не замечаю. Но потом, о Господи, потом я бы пошла, наверное, на все, только чтобы скорее уйти из дому. Потому что женщина, по ставившая на себе крест и живущая только ради своего ребенка. Это как в клетке. Клетке для всех.
|